Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Что же могло стрястись с мужем? От него одного нет ни единой весточки.
Накануне она было воспрянула духом: внизу опять послышался зов трубы. Держа открытку в руке, Витория поспешила к отцу Дэнилэ: вдруг эта весточка из Дорны.
Нет, весть была не из Дорны, а из более близкого местечка — из города Пьятры. Читая, отец Дэнилэ смеялся так, что живот у него ходил ходуном. А Витория, зардевшись, не знала, куда глаза девать. Эти слова она тоже помнит теперь наизусть, а перед глазами мелькают выведенные на открытке крылатые ангелочки в венках из роз.
Цветная открытка была адресована «барышне» Минодоре Липан:
«Лист зеленый, цветик гор,
Обожаю до сих пор,
Гицэ К. Топор».
Этот Гицэ — сынок дьякона Андрея, он теперь на военной службе в Пьятре. Выходит, не угомонился, мутит девку. Хорош, ничего не скажешь, хороша и матушка его, дьяконица, уж ей-то она выскажет все, что на сердце накипело. Но пуще всех виновата эта вертихвостка: только и знает, что глазами зыркает! Витория поспешила домой. Топнув ногой, она выбранила дочь, осыпала ее горькими словами.
— Срам-то какой! Ничего другого не могла придумать, как выставить меня на посмешище перед всем селом? Теперь уж и барышней заделалась?
— Да что в этом срамного, матушка? Теперь так принято говорить.
— Знаю, как же! Выхваляетесь друг перед дружкой, катринца[37] и рубашка вам уж не по вкусу; а как заиграют музыканты немецкий вальц, и у вас сердце прямо-таки тает. Я тебе покажу пучок, вальц, блузу, гори все огнем! Ни я, ни бабка твоя, ни моя бабка не ведали такого — и тебе жить по нашему закону. А то привяжу к шее камень да спущу в Таркэу на самое дно. Мало мне забот: одна осталась, зима не за горами, об отце ни слуху ни духу. А тут, видишь ли, поп читает мне срамные письма. Да он-то ни при чем! Не он, а вы завели эту новую псалтырь.
— А письмо это мне? — лукаво спросила дочка.
— Какое еще письмо?
— То, что за зеркалом припрятала.
— Я тебе покажу письмо… Садись-ка лучше, и чтобы до вечера прочесать мне шерсть, которую я тебе наготовила. А угораздит тебя еще раз, как сегодня, выбросить мусор из хаты на восходе солнца, привяжу тебе на шею два десятифунтовых камня. Аль я тебя порядку не учила? Позабыла, что чисто, что свято, что порядливо с той поры, как в голове завелись эти глупости, как заделалась барышней?
Вконец извелась Витория: места себе не находила, а желанной весточки все не было. В ту ночь перед рассветом привиделось ей во сне первое знаменье — оно кольнуло в самое сердце и еще больше разбередило его. Снилось, будто Некифор Липан едет на коне: поворотившись к ней спиной, он уходил в закатную даль по широкой-широкой глади вод.
II
В полдень солнце стояло вровень с вершиной горы Мэгуры. Витория подняла глаза, заморгала: примерещилось, что ели темнее обычного. Нет, видать, показалось: по небу спокойно скользили стаи белесых туч. Погода стояла теплая, легкий, чуть приметный ветерок заносил во двор, словно запоздалых бабочек, последние ивовые и березовые листья. На дороге раздался знакомый звон колокольцев: работник Митря гнал домой малое стадо овец и двух коров. Она услышала, как он, замысловато ругаясь, по своему обыкновению, загоняет скотину на задворок, где под кручей стоял хлев. Отложив пряслице, женщина напевно позвала:
— Минодора, доченька!
— Слышу, матушка, — отозвалась девушка из сарая позади дома у северной стены.
— Оставь чесалку да займись покуда другим делом. Что-то работничек пожаловал до времени. Уж не случилось ли что.
Девушка послушно прибежала. Она была в белой рубашке, черной юбке в красную полосу, простоволосая, в венце туго заплетенных кос. Ходила она босая, купленные в Георгиень сапожки с глянцевитыми носками и желтыми подковками она берегла для игрищ, свадеб или поездок в город.
— А сама-то не голодна? — спросила со вздохом Витория, недвижными очами уставившись куда-то в сторону.
— Нет, не голодна, — со смехом ответила девушка. — А ты куда все глядишь? Отца высматриваешь?
— Высматриваю, — простонала женщина. — Бог весть, где он теперь мается, один-одинешенек, голодный. Сбегай к колодцу, принеси воды. Разведи огонь и поставь котелок для мамалыги. Пошарь в гнездах, достань пару яиц. Принеси в деревянной тарелке брынзу. Только отбери для него поострее.
— Я сейчас, матушка, — ответила девушка, резво шлепая ногами по полу. Она схватила пустую бадью, стоявшую на круглой деревянной подставке.
Митря боком протиснулся во двор через скотные ворота. То был мужчина без возраста, низкорослый, с тусклыми глазами, застывшей улыбкой на безусом лице. Разговаривая, он то и дело подносил к рыжим, свалявшимся космам руку с длинными черными ногтями.
— Что стряслось, Митря?
— Ась?
— Что стряслось?
— Да ничего такого не стряслось.
— Что же ты пожаловал домой в такую рань?
— А?
— Чего так рано заявился?
— Как увидел, что другие погнали с полян овец и коров, вот и я их погнал. Говорят, погода меняется.
— Кто говорит?
— Люди говорят. Да я и сам видел, как табунятся стаи сизоворонков. Домой собираются. А потом загляделся на тучу, что поднялась по-над Чахлэу. Не к добру она. Зимушка настает. Так что ты, хозяйка, выдай мне овчинный тулуп, и шапку, и шкуру на новые опинки. Теперь уж непременно пойдет снеговей. А там, глядишь, и волки в оврагах завоют…
Слова Митри тряслись в хриплом бормотании. Говоря о зиме и волках, он устрашающе таращил глаза. У Витории мороз по коже пробежал. Минодора опустила бадью на подставку и, смеясь, спросила:
— А ты, говорят, жениться надумал?
— Ась?
— Женишься, говорят!
— А! Да какая, к бесу, женитьба. Оно бы, конечно, не худо к вдове посвататься. Или девку с
